Неточные совпадения
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась
ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от
окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с собой и кашляя.
Она
до обеда не показывалась и все
ходила взад и вперед по своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед
окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее, на которой ей все чудилось горячее пятно.
Бальзаминов. Меня раза три травили. Во-первых, перепугают
до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из
окна, что ты летишь во все лопатки. Что за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе
ходим, так меня никто не смеет тронуть. А знаете, маменька, что я задумал?
Если сам он идет по двору или по саду, то
пройти бы ему
до конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную от ее
окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Звуки хотя глухо, но всё доносились
до него. Каждое утро и каждый вечер видел он в
окно человека, нагнувшегося над инструментом, и слышал повторение, по целым неделям, почти неисполнимых пассажей, по пятидесяти, по сто раз. И месяцы
проходили так.
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от времени
до времени посматривать в
окна, не
прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли. В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Проходит еще года три; Сережка уж начинает показываться на красном дворе. Сплетясь руками с другими ровесниками мальчишками, он несется вскачь из одного конца в другой, изображая из себя то коренную, то пристяжную, и предается этому удовольствию
до тех пор, пока матушка, выведенная из терпенья, не крикнет из
окна...
Целый день Галактион
ходил грустный, а вечером, когда зажгли огонь, ему сделалось уж совсем тошно. Вот здесь сидела Харитина, вот на этом диване она спала, — все напоминало ее,
до позабытой на
окне черепаховой шпильки включительно. Галактион долго пил чай, шагал по комнате и не мог дождаться, когда можно будет лечь спать. Бывают такие проклятые дни.
Две-три цыганки мне были немножко знакомы и раньше: за неделю
до приезда в Усково я видел в Рыковском, как они с мешками за плечами
ходили под
окнами и предлагали погадать.
Когда я
прошел всю главную улицу почти
до моря, пароходы еще стояли на рейде, и когда я повернул направо, послышались голоса и громкий смех, и в темноте показались ярко освещенные
окна, и стало похоже, будто я в захолустном городке осеннею ночью пробираюсь к клубу.
Я не отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом
прошел переулочек
до конца, повернул за угол и остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым
окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а в домике,
до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
Ромашов зажмурил глаза и съежился. Ему казалось, что если он сейчас пошевелится, то все сидящие в столовой заметят это и высунутся из
окон. Так простоял он минуту или две. Потом, стараясь дышать как можно тише, сгорбившись и спрятав голову в плечи, он на цыпочках двинулся вдоль стены,
прошел, все ускоряя шаг,
до ворот и, быстро перебежав освещенную луной улицу, скрылся в густой тени противоположного забора.
Вечером ей стало невыносимо скучно в ожидании завтрашнего дня. Она одиноко сидела в той самой аллее, где произошло признание, и вдруг ей пришло на мысль пойти к Семигорову. Она дошла
до самой его усадьбы, но войти не решилась, а только заглянула в
окно. Он некоторое время
ходил в волнении по комнате, но потом сел к письменному столу и начал писать. Ей сделалось совестно своей нескромности, и она убежала.
Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся со знакомыми
Проходя по Морской, он увидел в
окне одного дома знакомое лицо. Знакомый приглашал его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюмэ! И вошел, отобедал, просидел
до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать. О доме он старался не вспоминать: он знал, что́ там ждет его.
Носи портянки, ешь грубую солдатскую пищу, спи на нарах, вставай в шесть утра, мой полы и
окна в казармах, учи солдат и учись от солдат,
пройди весь стаж от рядового
до дядьки,
до взводного,
до ефрейтора,
до унтер-офицера,
до артельщика,
до каптенармуса,
до помощника фельдфебеля, попотей, потрудись, белоручка, подравняйся с мужиком, а через год иди в военное училище,
пройди двухгодичный курс и иди в тот же полк обер-офицером.
И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть
до моей смерти, и так же будет реветь за
окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду
ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Хорунжий откланялся, пожал руку Оленину и вышел. Покуда собирался Оленин, он слышал повелительный и толковый голос хорунжего, отдававшего приказания домашним. А через несколько минут Оленин видел, как хорунжий в засученных
до колен штанах и в оборванном бешмете, с сетью на плече
прошел мимо его
окна.
— Да, конечно, можно, — отвечала Анна Михайловна. Проводив Долинского
до дверей, она вернулась и стала у
окна. Через минуту на улице показался Долинский. Он вышел на середину мостовой, сделал шаг и остановился в раздумье; потом перешагнул еще раз и опять остановился и вынул из кармана платок. Ветер рванул у него из рук этот платок и покатил его по улице. Долинский как бы не заметил этого и тихо побрел далее. Анна Михайловна еще часа два
ходила по своей комнате и говорила себе...
— Ни одной ночи, — говорит, — бедная, не спала: все, бывало,
ходила в белый зал гулять, куда, кроме как для балов, никто и не хаживал. Выйдет, бывало, туда таково страшно, без свечи, и все
ходит, или сядет у
окна, в которое с улицы фонарь светит, да на портрет Марии Феодоровны смотрит, а у самой из глаз слезы текут. — Надо полагать, что она
до самых последних минут колебалась, но потом преданность ее взяла верх над сердцем, и она переломила себя и с той поры словно от княжны оторвалась.
Прошло часа два. Наталья собралась с духом, встала, отерла глаза, засветила свечку, сожгла на ее пламени письмо Рудина
до конца и пепел выкинула за
окно. Потом она раскрыла наудачу Пушкина и прочла первые попавшиеся ей строки (она часто загадывала так по нем). Вот что ей вышло...
Александра Павловна взяла цветок и,
пройдя несколько шагов, уронила его на дорогу…
До дому ее оставалось шагов двести, не более. Недавно выстроенный и выбеленный, он приветливо выглядывал своими широкими светлыми
окнами из густой зелени старинных лип и кленов.
Мы
прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он
ходил наискось от стола к
окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как
ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших
окон из целых стекол, доходящих
до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Треплев. Да… Вы похудели, и у вас глаза стали больше. Нина, как-то странно, что я вижу вас. Отчего вы не пускали меня к себе? Отчего вы
до сих пор не приходили? Я знаю, вы здесь живете уже почти неделю… Я каждый день
ходил к вам по нескольку раз, стоял у вас под
окном, как нищий.
Раз,
проходя ночью мимо одного трактирчика, я увидел в освещенное
окно, как господа киями подрались у биллиарда и как одного из них в
окно спустили. В другое время мне бы очень мерзко стало; но тогда такая вдруг минута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и
до того позавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: «Авось, дескать, и я подерусь, и меня тоже из
окна спустят».
Детские комнаты в доме графа Листомирова располагались на южную сторону и выходили в сад. Чудное было помещение! Каждый раз, как солнце было на небе, лучи его с утра
до заката
проходили в
окна; в нижней только части
окна завешивались голубыми тафтяными занавесками для предохранения детского зрения от излишнего света. С тою же целью по всем комнатам разостлан был ковер также голубого цвета и стены оклеены были не слишком светлыми обоями.
Тихими шагами вошел Иван Александрыч, с ног
до головы одетый в новое платье, которое подарил ему Сапега, не могший видеть, по его словам, близ себя человека в таком запачканном фраке. Граф молча кивнул племяннику головой и протянул руку, которую тот схватил обеими руками и поцеловал с благоговением. Улыбка презрения промелькнула в лице Сапеги, и он снова начал
ходить по комнате.
Прошло еще четверть часа в молчании. Граф посмотрел в
окно.
Садом боярыня
прошла тихо, по направлению к пустой бане. Во всю дорогу Марфа Андревна не говорила ни с сыном, ни со священником и, дойдя
до цели своего несколько таинственного путешествия, села на завалинку под одним из банных
окон. Около нее с одной стороны присел отец Алексей, с другой — опустился было гвардейский поручик.
Капочка. Ах! одна минута — и навек все кончено! Шла я вечером откуда-то с Маланьей, вдруг нам навстречу молодой человек, в голубом галстуке; посмотрел на меня с такой душой в глазах, даже уму непостижимо! А потом взял опустил глаза довольно гордо. Я вдруг почувствовала, но никакого виду не подала. Он пошел за нами
до дому и раза три
прошел мимо
окон. Голубой цвет так идет к нему, что я уж и не знаю, что со мной было!
Красавина. От кого! Тебе все скажи. Сам догадайся. Где с утра
до ночи основу-то снуешь, аль не знаешь? Он-то
ходит под
окнами манирует, а она ему из второго этажа пленирует.
Как теперь гляжу на него, с ног
до головы одетого в серый цвет, то есть по-летнему;
проходя мимо нашей квартиры, он постучал своей камышовой тростью в мое
окно, и когда я выглянул, то он с улыбающимся лицом мне сказал: «Ну, брат!
Была прекрасная летняя ночь, тихая и светлая, как это бывает иногда в Петербурге. Из Садовой мы вышли на набережную Фонтанки, хотя это было дальше, и так
прошли до Сенной. Брата моего уже не было у Надежды Федоровны, в
окнах было темно; он ушел спать домой, а Степан проводил его; мы жили тогда на другой квартире, в доме Волкова, очень близко от Шушерина, в том переулке, который идет с Сенной на Екатеринку.
Молодой человек посмотрел им вслед и затем, улегшись на нары, выглянул в
окно. На дворе было темно. Две фигуры медленно
ходили взад и вперед, о чем-то разговаривая. Семенов не слышал слов, и только грудной голос Бесприютного долетал
до его слуха. Казалось, бродяга жаловался на что-то, изливая перед стариком наболевшую душу. Временами среди этой речи дребезжали старческие ответы, в которых молодому человеку слышалась неизменная безнадежная формула смирения перед судьбой.
Так
проходило время
до обеда; после же обеда он закуривал трубочку и, став у
окна, обыкновенно спрашивал: «что ж, кондиций?»
Прошел месяц с того дня, как Овцебык каждый день повторял этот вопрос Челновскому, и целый месяц всякий раз слышал один и тот же самый неутешительный ответ.
В один из этих моих рейсов, от ворот
до стены швальни, я заметил, что в последнем
окне мелькнуло лицо. Каторжник с обритой наполовину головой делал мне какие-то жесты. Я удивленно остановился, но он тотчас же скрылся за стеной камеры. Я понял: мне не следовало останавливаться, так как сторож или солдат могли заметить это, и потому я
прошел мимо тем же размеренным шагом.
Поручик
прошел за ней пять-шесть больших, роскошно убранных комнат, коридор и в конце концов очутился в просторной квадратной комнате, где с первого же шага его поразило изобилие цветущих растений и сладковатый, густой
до отвращения запах жасмина. Цветы шпалерами тянулись вдоль стен, заслоняя
окна, свешивались с потолка, вились по углам, так что комната походила больше на оранжерею, чем на жилое помещение. Синицы, канарейки и щеглята с писком возились в зелени и бились об оконные стекла.
Он открыл какой-то известный лаз в страшную спальню покойного императора, успел пронести туда простыню и там ее спрятал, а по вечерам забирался сюда, покрывался с ног
до головы этой простынею и становился в темном
окне, которое выходило на Садовую улицу и было хорошо видно всякому, кто,
проходя или проезжая, поглядит в эту сторону.
Больше часа
прошло до тех пор, как маленько он успокоился. Встал с кровати и, шатаясь, как после болезни, добрел
до окна, растворил его и жадно стал глотать свежий воздух. Кум Иван Григорьич рядом с ним сел и молчал.
Я только одно знаю, — знаю то, что если я видел, как человек, скоро ли или тихо — всё равно,
прошел мимо
окна, — я знаю, что и тот и другой были
до того времени, когда я увидал их, и будут и после того.
Какие бодрые, какие спокойные, какие мужественные y всех этих людей были лица!.. Некоторые из запасных шли по тротуару:
проходили мимо её
окна так близко, что можно было расслышать обрывки разговоров, долетающие
до её ушей.
— Очень просто, — говорит Гиезий, — наши им в
окно кукиши казать стали, а те оттуда плюнули, и наши не уступили, — им то самое, наоборот. Хотели войну сделать, да полковник увидел и закричал: «Цыть! всех изрублю». Перестали плеваться и опять запели, и всю службу
до конца доправили и разошлись. А теперь дедушка один остался, и страсть как вне себя
ходит. Он ведь завтра выход сделает.
Общее ликование, повторяем, было в Петербурге. Да и немудрено, так как разгар национального чувства, овладевшего русскими в описываемое нами время, дошел
до своего апогея. Русские люди видели, что наверху при падении одного немца возникал другой, а дела все ухудшались. Про верховных иностранцев и их деяния в народе
ходили чудовищные слухи. Народ говорил, указывая на
окна дворца цесаревны...
Вчера от бессонницы встал и с трех
до пяти утра сидел на подоконнике, курил и глядел на мертвый город: светло, как днем, а ни единой души. Напротив нас другой такой же дом, и во множестве
окон вверху и внизу ни единого движения, ни единого хотя бы намека на живое. Был я раздет, в одних кальсонах и рубашке, босой; так сидел, потом в таком же виде
ходил по кабинету и казался себе сумасшедшим.
— И я бы не хотела. А ничего не выходит. Он общественный парень, прекрасный работник. Но ты не можешь себе представить,
до чего он грязен и некультурен. Не починишь носков, — так и будет
ходить в рваных. Ох, эти носки! Грязные, вонючие. Один на комод положит, другой на
окно, рядом с тарелкой с творогом. От рубашки его так воняет потом, что я не могу с ним спать. Ну, как не выстираешь?